Гордыня, как и смирение, ищет внутренней тишины. Только смирение хочет получить её от Бога, а гордыня подменяет её натянутой невозмутимостью.
Божественная тишина — это неиссякаемая Жизнь, тишина же гордыни — молчание смерти. Смирение ищет тишины не в пассивности, а в действии перед Богом. Оно тянется к молитве и находит тишину ЗА словами. А поскольку нам свойственно от слов переходить к молчанию, от молчания — к словам, то смирение во всяком деле молчаливо. Оно слушает даже тогда, когда само говорит. Говорит же оно так просто, кратко, скупо, что почти без усилий восходит к Божественной тишине. В сущности, оно вторит ей, как эхо, и стоит смирению заговорить, Божественная тишина уже с ним.
Гордыня не покидает своих пределов, потому что боится потерять то, что для себя отвоевала. Дела любви нарушают её безмолвие. Смирение же — само для себя тишина. Оно не ставит себя ни во что, выходит за пределы себя ради Бога, слушает ближнего, говорит с ним, никогда не теряя ни мира, ни тишины. Во всяком деле оно молчаливо, невозмутимо. Самый труд для него — покой.
Тишину нарушает не речь, а стремление быть услышанным. Гордый навязывает тишину всем остальным, потому что хочет, чтобы слушали только его. Смиренный говорит для того, чтобы с ним самим заговорили. Он просит только милостыни, а, попросив, слушает и ждёт.
Растратив себя в празднословии, мы ничего не расслышим и никем не станем. Вся наша жизнь — размышление о последнем, единственно важном шаге. И хотя мы размышляем в молчании, иногда приходится говорить, чтобы помочь людям. Тогда мы говорим о Христе, и наши слова учат людей новому для них молчанию, молчанию Воскресения.
В нём мы возрождаемся, крепнем и, наконец, говорим о том, что некогда слышали. «Я веровал, и потому говорил». (Пс. 115: 1).
Томас Мертон
happy-school.ru